Струйки воды мелкими царапинами покрывали большое окно больничной палаты. Оно тоскливо глядело на проделки осени, словно чувствовавшей: ее время пришло. Дождь пустился сильнее, нещадно скобля каплями кажущиеся беззащитными и хрупкими глазастые дома.
На лист бумаги, исписанный мелким подчерком и заверенный большой круглой печатью, упали две крупные капли и стали медленно расплываться, превращая синие чернила в светло-фиолетовые. Этот листок бумаги - все, над чем Люба думала последние пять дней. Именно он был причиной этих маленьких теплых капель, размазавших чей-то мелкий размашистый подчерк. Маленький листок бумаги, которому волею судьбы выпала ответственная миссия - решить судьбы двух людей - Любину и ее крошечной дочурки, произведенной на свет ровно пять дней назад.
…Девочка родилась крошечной и была похожа на красную обезьянку. Она раскрывала свой маленький беззубый ротик, издавая при этом звуки, больше похожие на мяуканье, нежели на плач новорожденного.
- У, какая певунья, - ласково сказала пожилая акушерка с добрыми молодыми глазами. - А красавица! Вся в маму. На, мамочка, посмотри на свою крохотульку: сильная, даром, что не доносила две недели.
Люба резко отвернула голову от пищащего комочка:
- Уберите это от меня!
Добрая женщина инстинктивно прижала ребенка к себе, словно его обидели, и серьезно посмотрела на девушку, но через минуту лицо ее снова посветлело:
- Ничего, это бывает сразу после родов, потом пройдет. Думаешь, тебе эта крошка специально боль причинила? Нет, детка, она жить хочет, она сама сквозь боль к жизни пришла, понимаешь? А потом, она ведь тебя любит. Да, да, уже любит. И ты скоро полюбишь ее. Вот только первый раз грудью покормишь…
- Да отстаньте вы от меня, я устала, - промямлила Люба как-то виновато и закрыла глаза…
…Еще несколько горячих капель упало на мелкие строчки, расползаясь вокруг голубоватым кольцом. От нее требовалось только написать одно слово. Вот здесь. Внизу. И подписаться. Она ведь все продумала, и ей все удалось. Почему же сейчас так трудно положить этому конец?.. Люба поставила локти на стол и закрыла лицо ладонями...

…В центре круга на стульчике стояла меленькая девчушка, одетая в прелестное красное платье, с огромным красным бантом в светлых волосах. Вокруг нее собрались дети, а воспитательница Валентина Николаевна сказала:
- Сегодня нашей Любаше исполнилось пять лет. И в честь своего дня рождения она будет целый день играть самой большой и красивой куклой. А на обед наши повара приготовили для Любы и для всех нас замечательный пирог с яблоками!
Люба, довольная и счастливая, схватила куклу и помчалась в спальню укладывать ее спать в свою кроватку. По дороге она думала, как расскажет кукле перед сном сказку про великана и принцессу. Но вдруг она услышала, как Саша громко воскликнул:
- А на мой день рожденья ко мне приходила моя мама! Она принесла мне конфеты. А почему Любина мама не приходит?
Люба медленно оглянулась. Глаза ее наполнились слезами, уголки губ плаксиво задрожали. Ей стало так обидно, словно ей дали фантик от конфеты с завернутой в нем бумажкой. Кукла ей была уже не нужна.

Вообще-то тогда она слабо представляла себе, кто такая мама, но по своим наблюдениям сделала вывод, что мама - это такая добрая тетя, которая приходит на Новый Год или в день рожденья и приносит конфеты. Что-то вроде Деда Мороза. Только Дед Мороз один на всех, а мама полагается на каждого ребенка. Ей было очень обидно, что у нее нет мамы.
Люба вспомнила, как позднее, в классе втором, она писала письмо Деду Морозу: "Дорогой Дедушка Мороз! Я хочу, чтобы вместо всяких подарков ты разыскал для меня маму. А мои подарки отдай другим детям, у которых уже есть мамы. Я знаю, что ты добрый и поэтому исполнишь мое желание". Потом она так ждала, что вот-вот в группу войдет красивая тетя, похожая на Валентину Николаевну, воспитательницу ее группы, и скажет: "А где тут Люба? Я ее мама и хочу забрать ее с собой. Мы будем кататься на карусели, а потом пойдем в цирк и по дороге купим мороженое!"

Невозможно передать словами обиду девочки, когда на Новый Год вместо мамы она получила очередную плюшевую безделушку. Это было ее первое большое разочарование и настоящее детское горе.
Повзрослев, Люба узнала о том, что мама ее оставила в роддоме. Просто отказалась от нее, выкинула из своей жизни, как ненужную вещь. Люба недоумевала. Почему ее бросили? Какие обстоятельства заставили ее маму пойти на такой шаг? Конечно же, она всякий раз находила оправдание той женщине, которая по неизвестным причинам не захотела или не смогла подарить ей материнскую ласку. Люба клялась себе, что никогда не поступит так, как ее мать, никогда не бросит своего ребенка, не позволит, чтобы ее дочка так же страдала, как она, все эти годы, проведенные в интернате...
…Люба схватила со стола бумагу, скомкала ее и выкинула в мусорное ведро. Нет, она не сделает этого. Это гнусно. Это большой грех. Потом она встала, походила по палате взад-вперед и снова тяжело рухнула на стул. Нарочито медленно и аккуратно смахнула со стола невидимые крошки, взяла в руки авторучку и начала внимательно ее рассматривать, словно это могло ей в чем-то помочь…
…Мама... Это слово было для нее волшебным обещанием счастья, уюта, любви. Любовь - так назвали ее в доме малютки, будто в насмешку наградив этим именем человека, с первых дней жизни лишенного родительской ласки и любви. Не потому ли всю свою жизнь Люба стремилась разыскать свою мать. Ведь должна же эта женщина понять, какую ошибку она совершила. Пусть теперь посмотрит, какая Люба выросла - статная, зеленоглазая, просто загляденье.

И она нашла ее. В тот день, когда Любу, вместе с другими выпускниками школы-интерната, провели в "большую жизнь", снабдив паспортами, комплектом сменного белья да сотней рублей на первое время. Люба сразу же пошла в милицию: кто же еще может разыскать человека? К удивлению, выяснилось, что мать живет в этом же городе. Окрыленная предстоящей встречей, Люба гордо вышагивала по улице рядом с участковым, который вызвался проводить ее к матери.
- Вот она, твоя мамка, иди - знакомься, - иронично сказал провожатый и пошел, насвистывая, "на объект".

Люба растерянно уставилась впереди себя. Старая бабка, перегнувшись пополам через край мусорного бака, деловито копошилась в отходах. Время от времени она доставала что-то, казавшееся ей съедобным и нюхала. Если находка удовлетворяла ее на запах так же, как и на вид, она складывала ее в грязную тряпичную котомку, висевшую у нее на локте. До сознания Любы медленно доходило то, что эта мерзкая, отвратительная старуха, так не похожая на опрятную Валентину Николаевну, и есть ее мама. Ей вдруг стало понятно, почему, живя в одном с ней городе, мать ни разу не навестила ее в интернате. Что бы она принесла ей вместо конфет? Вот эти жалкие вонючие объедки? Даже тошнота подступила к горлу. Мама… Нет, у Любы никогда не повернется язык назвать эту павшую женщину мамой. "А может, участковый ошибся?" - светлым лучом мелькнула слабая надежда. - "Может, это не она?" Люба отважилась подойти к женщине и спросить:
- Извините, вы Галина Петровна Сазанова?

Женщина подняла на нее грязное лицо с красными заплывшими глазами и сипло дыхнула перегаром:
- Она самая. А тебе чего надо?
- Ничего, - опешила Люба. - Просто узнать хотела.
Потом она достала кошелек, вынула оттуда пятьдесят гривен, половину того, что ей дали в интернате, и протянула старухе:
- Вот, держите, купите себе чего-нибудь покушать.
Женщина схватила деньги загрубевшей грязно-пунцовой рукой и, провожая взглядом быстро удаляющуюся девушку, перекрестилась, словно видению ангела… Это был первый и последний в жизни Любы разговор с матерью.
"Нет, - думала Люба, - я никогда не буду такой. Я сделаю все, чтобы стать нормальным человеком. У меня будет свой дом, семья, дети… Я буду прекрасной женой и матерью".

…Люба встала со стула и подошла к заплаканному окошку. Палата была пуста: все роженицы давно разошлись по домам, со своими розовыми малышами. Любу тоже уже выписали, но она не уходила: не был еще решен вопрос с этой бумажкой, лежавшей скомканной в мусорной корзине. Нет, она не может этого сделать. Не может просто так выкинуть этот жалкий кусочек бумаги, она должна принять это решение. Люба подышала на стекло, после чего быстро нарисовала пальцем причудливый цветок. Она не даром поступила в училище на художника-оформителя: рисунки ей всегда удавались на славу. Еще в школе Люба зачастую рисовала дружеские шаржи на своих друзей и учителей, а сейчас сам мастер говорит, что ей надо учиться дальше, поступать в Академию.
"Через три месяца приедет Эдик," - подумала Люба и улыбнулась. Прошло уже почти девять долгих месяцев без него…
Люба с Эдуардом познакомились на одной вечеринке. В тот вечер там собрались все художники с ее факультета, а также несколько художников из Академии искусств, среди которых был и он. Эдуард был необычайно красив. Той изысканной красотой, которая во все времена будоражила воображение художников-портретистов: черные волосы спускались с плеч блестящими вьющимися струями - они так и просились под кисть, а утонченное, богемное лицо Иисуса являло собой восхитительный диссонанс с черными глазами, в которых, казалось, жил порок. На протяжении всего вечера взгляд Любы то и дело спотыкался о живописный образ, а разыгравшееся художественное воображение уже рисовало картину, в центре которой был он - святой с порочными глазами. Любе очень хотелось попросить его позировать ей, но решиться на это она не могла. И вдруг он сам подошел к ней и сказал: "Люба, вас, кажется, так зовут? Позвольте заметить, что вы словно сошли с картины под названием "Любовь". Я всегда представлял себе, что у Любви именно такое лицо: персиковое, с огромными зелеными глазами, которые то пристально смотрят на тебя, то вдруг прячутся под сенью густых ресниц. А эти медовые волосы! Уму непостижимо, как это природе удается добиваться таких сочных оттенков!" Да, Эдуард умел красиво говорить. С того самого вечера они были неразлучны.

Казалось невероятным, что этот баловень судьбы, этот Казанова может кем-то всерьез и надолго увлечься. Но очень скоро Люба переехала в квартиру Эдуарда, которую он снимал на родительские деньги. О, что это была за квартира! Кроме огромной спальни с кроватью-аэродромом и кухни-бара, в ней была восхитительная мастерская, в которой, конечно, хватило места и для Любиного мольберта. Эдуард был единственным дитятей в семье видного чиновника, поэтому с детства ненаглядный сынуля не знал, что такое отказ. Родители не жалели средств, дабы воплотить мечту любимого сына - стать художником. И, разумеется, они выказали явное недовольство тем, что их гениальное чадо выбрало себе в жены "дочь народа". Но Эдик знал, на какую кнопку нажать, чтобы привести родителей в чувство: после его двухмесячного ультимативного непоявления в родительском доме, Люба была принята в ранг невестки с распростертыми объятиями. Уже ни у кого не вызывала сомнения совместимость супружеско-творческого союза молодых художников. Свадьба была намечена на январь. Но поскольку Эдуарду пришло долгожданное приглашение из Академии искусств Венеции на годовую стажировку, роспись отложили на год. Молодым предстояла годичная проверка чувств.

Люба часто вспоминала последнее прощание в аэропорту перед входом в таможню. Он держал ее в объятьях и, нежно целуя, приговаривал: "Любовь моя, дождись меня, год пролетит незаметно. Когда вернусь, напишу свою самую лучшую картину, главной фигурой в которой будет твое лицо. Я назову эту картину "Любовь". Ни один человек в мире больше не достоин носить это светлое, прекрасное имя, кроме тебя, моя Мисс Непорочность". А потом он улетел. Его родители подвезли Любу к дому, в котором они с Эдиком снимали квартиру, и уехали. А дальше все было как в страшном сне.
Она вошла в лифт и нажала нужную кнопку. Двери уже закрывались, когда в щель между ними просунулась волосатая мужская рука и уверенным движением раздвинула их. Люба посмотрела в эти черные щелки вместо глаз, в которых блестел безумный инстинкт, на эту чернозубую слюнявую улыбку и… все поняла…

Даже сейчас Люба брезгливо поежилась от этих воспоминаний. Она не знала, что это не последнее унижение, которое ей предстояло пережить…
- Вы должны мне сделать аборт, пожалуйста! - кричала Люба на приеме у гинеколога и размазывала кулаком слезы по щекам.
- Ты мне не указывай! Мы тебе ничего не должны. Не маленькая поди, знала, что от этого дети бывают, чего раньше не приходила. Сейчас уже поздно аборт делать, слишком большой срок, - еле сдерживая гнев объяснял маленький лысоватый врач-гинеколог, в который раз за их беседу намыливая руки в резиновых перчатках, словно одно лишь общение с Любой могло испачкать его стерильные пухленькие ручки.
- Что же мне теперь делать? - растерянно спросила Люба, тупо глядя сквозь врача.
- А что ты думала делать, когда расставляла ноги? Рожать. Однозначно рожать, - категорично заявила лысоватая голова, нетерпимо напрягшаяся над горкой белого халата.

Вот тогда-то, придя в их с Эдиком квартиру, Люба все и обдумала. Первым делом она положила фотографию Эдуарда, стоявшую на туалетном столике, изображением вниз. Ей было стыдно смотреть ему в глаза. Потом Люба досконально, в мельчайших подробностях обдумала свой план. О ее беременности никто не должен узнать, как никто не узнал об изнасиловании. Она должна встретить своего жениха такой, какой он ее оставил - чистой и непорочной. Люба была уверена, что потеряет его, если он все узнает, а она не может этого допустить. Ради него она уехала на все лето в другой город и жила в грязной общаге до самого рождения ребенка. Она долго и тяжело шла к этому и сейчас не может повернуть обратно. Люба вспомнила мать, роющуюся в мусорном баке и складывающую в сумку вонючие объедки. Ей почему-то показалось, что это она роется там и нюхает полуразложившиеся остатки пищи. Если она будет ухаживать за ребенком, то не сможет окончить училище, потом не поступит в Академию, не получит профессию. Она не сможет дать этому ребенку ничего. Ни дома, которого у нее нет. Ни семьи, которой у нее не будет из-за этого пискливого свертка. Даже простой материнской любви не даст она этому ребенку, потому что уж слишком живо воспоминание о вонючем слюнявом рте его отца и бесстыжих грубых руках.

Люба решительно подошла к столу, достала из мусорного ведра скомканную бумажку, тщательно ее расправила, потом взяла ручку и без колебаний написала: "Отказываюсь", после чего поставила свою красивую подпись с вензелем. На мгновение в голове промелькнуло воспоминание о детском обещании никогда не поступить со своим ребенком так, как поступила с ней ее мать. Но в следующую минуту оно сильно померкло перед памятью ее тела, которое до сих пор не отмылось от грязи похотливых рук, шарящих у нее под платьем.
С легкой душой Люба вышла в коридор и, неожиданно для себя, глаза в глаза столкнулась с добрым взглядом акушерки, принимавшей у нее роды:
- Решилась все-таки? - укоризненно спросила женщина.
- Да, - виновато ответила Люба, - листок там, на столе, я подписала…
Уже проходя мимо окон детской, Люба услышала писклявый мяукающий плач. "Фух, слава Богу, что я слышу его в последний раз", - подумала девушка, а сердце как-то непривычно сжалось, словно от желания утешить это маленькое существо, и грудь заныла от притока молока к железам. Но Люба, приглушив рождающееся чувство, ускорила шаги навстречу своему светлому будущему…
 

Автор: Яна Кремлева

Источник: hochu.ua